У звезд, что так ясны и высоки,
Есть на земле живые двойники —
Садовые ночные светляки.
Роберт Фрост
Книга пахнет сладким компотом в фарфоровой чашке и южным ветром. Сестра не разрешает мне брать книгу, я вся перепачкана сине-черной шелковицей.
Дом с маленьким садом окружает спелое лето. Старшая сестра читает вслух, мы у бабушки в Симферополе, под огромной шелковицей. Вслушиваюсь в каждое слово и ловлю полуденных зайчиков.
Скоро не будет больше этого дома и сада. Только старая узловатая шелковица на пустыре между новыми пятиэтажками рассыплет на асфальт спелые ягоды и виноградные улитки расползутся кто куда.
Мы с папой теперь ездим по воскресеньям в планетарий. Меня завораживает все, что происходит на этом пути. Запах автобуса, пирожок с рисом, газетный киоск, круглый номерок в раздевалке, заснеженный город по дороге домой.
В школьном сочинении «кем я буду, когда вырасту», пишу старательно – астрономом. Полкласса согласны на космонавтов. Но в планетарий требуется астроном. Каждую ночь он поднимается по высокой лестнице, изучает в телескоп созвездия. И пьет компот из фарфоровой чашки с чайной розой.
Меня тревожат мысли о бесконечности, они просвечиваются сквозь плотную ткань зеленых штор, прячутся за стволами деревьев, поблескивают в сломанном калейдоскопе, играют буквами в книге, мелькают на карусели, угадываются в фигурах неведомых богов, возникающих на звездном небе московского планетария.
Иногда они подают мне сигналы из окон дома напротив, вспыхивают, гаснут, превращаются в темные кубики. Перед сном я пытаюсь представить, какая она – бесконечность. Воображаю над собой купол планетария, над ним еще и еще… Грандиозная матрешка из куполов упирается в самый верхний. Дальше все, не могу, засыпаю.
Заканчивается лето на подмосковной даче, кусты смородины, одинокая сосна, стопки журналов, подберезовики, громкие часы с шишками. Дедушка возится с радиоприемником, мерно постукивает швейная машинка, вдалеке гудят тесные электрички.
Утренний свет неторопливо обнимает старое трюмо с фотокарточками на кружевных салфетках. Скоро в доме запахнет крепким чаем, докторской колбасой, манной кашей, астрами. Я просыпаюсь на скрипучей железной кровати с высокой спинкой и разглядываю без единого рисунка пододеяльник с большой аккуратной латкой. Поверх узловатой ткани пришит прямоугольник новой бязи, по нему бежит строчка бабушкиной швейной машинки.
У меня до сих пор нет ответа, зачем так внимательно понадобилось в это утро рассматривать бабушкин пододеяльник. Сначала наблюдала, как бесчисленное количество раз скрещивались и переплетались тонкие нити. Потом между нитями показались просветы, ничтожно маленькие промежутки в самой сердцевине перекрестий.
За каждым следующим переплетением, открывался новый просвет. Этих окошек десятки, сотни, все соткано из мириад крохотных просветов. Крепко перехватывая друг друга, нити создавали видимость плотности. Только видимость. Между каждым переплетением освобождалось пространство пропускающее свет.
Вслед за пододеяльником я рассматриваю кожу на своей руке и нахожу тот же эффект – мириады крохотных просветов среди видимой плотности.
Оставалось всего несколько лет до начала сумеречной юности, где мой мир свернется в кокон, свитый из протеста, страсти, тоски, почти все забудет, остальное обесценит.
Но прямо сейчас в планетарии открылся верхний люк, и несостоявшийся астроном больше не упирается в его купол.
Еще истории здесь
Фото на первью: Юрий Лисовский
Марианна Яцышина
