Пасека у Валерыча расположилась в узком логу на затихшей перед лесом поляне. Мы шли с ним вдоль говорливой речки. Сначала трещали как птицы кедровки, потом замолкли и разбрелись собирать расцветающий чабрец. Пару раз заходили по колено в неглубокие заводи, обжигались холодом. Не спешили никуда

Дел у Валерыча на пасеке не было никаких. Да какие могут быть дела у медведя с пчёлами. Валерыч работал на этой пасеке сторожем, а пасечником, так по совместительству, на подхвате. Он вообще тишину предпочитал. Ждал, когда, наконец, все разъедутся по домам и останется он один на один с поляной, каменистой холодной речкой, со своими самодельными гуслями и флейтами из прошлогоднего дудника.

«Вот такая она, чага», — проворчал себе под нос Валерыч. Я задрала голову и увидела на ветвистой березе темный грибной нарост: «Это и есть чага, что-ли?»

Валерыч хитро зажмурился и лениво зевнул, а потом как бы нехотя, исподволь, начал рассказывать о березовой чаге. В такие моменты он напоминал мне важного рыжего котяру.

— Ну ты откуда всё это знаешь? – нарочито сомневаюсь я.

— Как понять «откуда»? Опытным путем, изучаю, пробую, наблюдаю. Чего ты такая сомнительная?

— Сомнительная, Валерыч, в другом смысле надо употреблять.

— Ягоды, травы, мёд, вот что надо употреблять.

— Да ты зануда, дядя! – я отбегаю подальше, потому что в меня сейчас полетит пихтовая шишка.

— Какой я тебе дядя, я — дед!

— Какой же ты дед, побойся Бога, ты просто бороду отрастил длинную и делаешь вид, что всё знаешь.

В первое лето, когда мы познакомились, Валерыч много рассказывал про разнотравье. Называл каждое растение по имени, улыбался загадочно, будто открывал тайное знание. «Если не знаешь, смотри на форму листа, она подскажет для чего растение полезно. Или бывает в названии уже имеется подсказка».

Некоторые названия я быстро запоминала — кровохлёбка, душица, сердечник, володушка, зизифора. А вот, шлемник, чемерица, лобазник, схизонепета, здесь требовалось специальное Валерыча разъяснение.

Знатной травницей я быть не собиралась, но подружиться с растениями мне хотелось, чтобы потом каждое лето встречать, здороваться с ними, как с давними знакомцами.

Валерыч насмешливый, колкий. Как скажет что-то, словно ранку сковырнёт. Но невозможно долго обижаться, как на ребенка или на старика. Есть у него редкое сочетание обаяния детства и очарования старости. Не зря он себя всё-таки дедом называл.

Помню, как Валерыч ухаживал за голубоглазой Мариной. Он сделался настоящим кавалером, достал из закромов нарядную рубаху, раздавал гостям мёд в сотах и улыбался бессмысленно, как захмелевший сатир.

Долго потом известий не было. Увиделись мы с ним через пару лет как будто вчера попрощались. Он сразу начал объяснять, что мне непременно нужен прополис. Не зная Валерыча, я бы решила, что только прополисом теперь и надо питаться. Прямо вот так взять и грызть его будто яблоко.

А потом забыл про прополис, отвлекся на залетевшую бабочку, угостил пряным мёдом с пергой. Подарил свою флейту из серого сухого дудника. Флейта звучала мягко и приглушённо. Захотелось уйти подальше, облокотиться на теплый камень и выдувать из неё долгие звуки.

Пока сидела с флейтой думала о Валерыче. Стихийный дух или древний лесовик, откуда он вообще такой взялся? Да и как я теперь без его терпкого мёда с пергой, без чая с июльским чабрецом. Без вопросов этих нелепых: «Как жизнь, Валерыч, как пчёлки у тебя перезимовали, как весну проводил, где нынче шиповник раньше поспеет? А это чага твоя, правда, что ли, от всего лечит?».

Мне хочется спросить его, но я не решаюсь. Как ты это делаешь, то есть ничего не делаешь? Просто живешь будто бы ненароком, играючи.  Встречаешь осеннюю луну у костра под кряжистым старым кедром. Играешь на гуслях до глубокой ночи, а потом уснёшь, укрывшись пахучим войлоком и спишь пока не разбудит коза с желтыми упрямыми глазами.

Не спеша заваришь чай с козьим молоком, нажаришь тонких лепешек, и наблюдаешь, как река на камнях рисует волнистые стружки.

— Валерыч, у тебя кто лучший друг?

— Афанасий, наверное. Ну тот, который Фет.

— При чём тут Фет? Я про живого человека спросила.

— Дык поэт и есть живой человек. Он с тобой делится всем. Не таится, не скрытничает.

Друг, стало быть, кто же еще.