Ибн аль-Фарид Большая касыда (пер. Зинаида Миркина)
Кричу, колочу в затёртую обшивку двери, ты не сразу мне открываешь. «Я вызвала врача, сейчас приедет, поставит тебе капельницу». Ты беспомощно пытаешься закрыть локтями лицо, как будто хочешь спрятаться от меня, улыбаешься и тут же плачешь. «Какая капельница, думаешь это прекратится, почему не понимаешь, они за мной следят, разные голоса, я их слышу, как тебя, даже лучше, они внутри меня, как включенное радио». Ты ложишься снова на скомканное одеяло.
Приезжает нарколог, отводит меня в сторону: «Слушайте, вызовите ночью ему скорую, вам надо попасть через «ноль три» в психиатрическую, у него белая горячка в острой фазе, повышенное внутричерепное давление, ночью будет приступ, это опасно, поверьте моему опыту».
К полуночи примчалась скорая, два санитара, доктор. Тебя как преступника поволокли. Ты попытался ухватиться за дверной косяк, обернулся и посмотрел на меня. Я как будто рухнула в шахту, задохнулась там, остался только звук. Карета скорой помощи отъезжает от подъезда.
Старая больница, решетки на окнах, потемневшие вены деревьев. Главврач отделения устало разъясняет что-то про алкогольный психоз. Механически тереблю шарф. Без очков плохо вижу его лицо, прищуриваюсь, на самом деле не хочу при нём плакать. «Как скоро закончится курс уколов? Когда смогу забрать отца домой? Могу его сейчас увидеть?»
«Пап, а помнишь какую чурчхелу бабушка нам в посылке присылала? Фундук просвечивался сквозь загустевший виноградный сок. Бабушка всё в газетные листы заворачивала, а я потом их рассматривала. Незнакомые буквы разбегались по страницам. Мне хотелось бежать за ними, ловить, разгадывать. Грузинский язык такой прекрасный. Почему ты меня так и не научил на нём разговаривать? Да, знаю, мама не хотела, она уверяла: «Мася, на что он тебе сдался, жить мы в Грузии с твоим отцом не будем, только голову себе забивать, то ли дело английский или французский».
Мы сидим на облезлых табуретках в больничной столовой, вокруг столы, за ними женщины с авоськами всякой еды и мужчины в рябых одинаковых пижамах. Резко пахнет больничной капустой, лекарствами, потом смешанным с табачным дымом. Я принесла тебе огромные мандарины, только они сейчас способны перебить этот невыносимый запах.
«Пап, а помнишь, когда бабушка, хотела приготовить сациви и попросила тебя купить грецких орехов. Ты вернулся поздно, немного шатаясь, из кармана торчало зеленое горлышко бутылки, бабушка молча качала головой прикасаясь пальцами к губам, так делают все грузинские женщины, когда горюют, а я обрадовалась, ты вместо орехов принёс мне чурчхелу. Обсыпанную сахарной пудрой, густо-розовую, с запахом мёда и солнца».
Ты снимаешь очки, глаза покраснели и слезятся. Наверное, из-за этих уколов. Пытаешься положить очки на край стола, руки не слушаются, вздрагивают непроизвольно, резко.
«Доктор говорит, что после курса тебе станет значительно легче. Когда тебя выпишут, я буду рядом, мои поездки по работе не в счёт, это решим. И мама тоже обещала навещать».
Приемный час закончился. Мандарины остались лежать на столе.
Я только с самолета и сразу к тебе. Взбегаю на третий этаж, звоню, не открываешь. Ключа под ковриком нет. Сколько раз говорить, что нужно сделать дубликат. Наверное, вышел пораньше прогуляться. Ты похудел после больницы, отрастил бороду, тебе идёт. Светлая куртка, всегда чистая рубашка, бодрая походка бывшего футболиста, неизменная сумка через плечо, газета в руке свернута в трубочку. Спускаюсь во двор. Поднимаю голову, ищу глазами твоё окно. Половинка убывающей луны крошится между облаками.
Звонок, незнакомый номер, отстраненный голос называет мою фамилию. «В каком смысле? Да, я его дочь, да, была несколько дней вне доступна, только что приехала, вот стою у его дома. Какие соседи позвонили, нет, подождите, ничего не понимаю, где он, громче, пожалуйста, продиктуйте адрес». Дальше дикий прилив к голове. Потом бегу, метро, трамвай, какой-то переулок, здание с плоской крышей. Дверь приоткрыта.
На тележке лежит чёрный пакет с человеческий рост, молния закрыта до самого конца.
«Пап, помнишь, как мы поднимались по колючим кустам на Джвари, в тот день было так душно, среди камней я увидела маки, ты показал на грозовую тучу вдали, а потом мы сели на тёплые ступени, смотрели на Куру и Арагви. К нам подошел какой-то дядька в смешной кепке, что-то спросил у тебя, ты улыбнулся, показал на часы, а потом перевёл мне: «Он говорит, что сейчас будет сильный ливень, а у него в машине есть свободное место. Я ему ответил, уважаемый, мы поедем с тобой, только подожди нас немного, моя дочка здесь в первый раз».
Её не было рядом, когда начался новый приступ. Никого не было. Только на полке в шкафу откуда-то была бельевая верёвка. И очки. Он их положил на стол, будто пошёл спать, аккуратно, стёклами вверх.
«Экспертиза показала суицид, вскрытие произведено, личность установлена, распишитесь. Примите соболезнования», — человек в белом халате буднично заполняет бланк. Она стоит у стола, за ним тележка, на тележке чёрный пакет. Он сейчас там, но она в это не верит.
Она ставит подпись, выходит. Поднимает голову вверх. Ищет в пепельном небе солнце. «Мтацминда», «Мцхета», «Светицхавели», её память выхватывает драгоценные имена. Перебирает как те сердоликовые чётки которые она видела у старика на лавочке в Батуми. Там под ногами ещё всё время щёлками сухие листья, падающие с магнолий.
*Джвари (груз. ჯვარი, досл. «крест»)
Фото на превью: Маргарита Аполлонова
Марианна Яцышина
