Мать Огонь,

Донеси нас до верхнего мира,

Окуни в молочную реку,

В колыбели твоей спокойно и мирно

Доживём до утра.

Из алтайского традиционного благопожелания

— Слушай, у тебя одежды нормальной зимней нет, ты как вообще тут собираешься оставаться? — Мама разглядывает меня будто видит впервые. Да сколько можно объяснять, мне и так нормально.  Мы стоим в душной деревянной избе сельского аэропорта. Вот-вот должен приземлиться ЯК-40, она улетит на нём, и я этому рада. Она человек городской, привыкла к широким проспектам, яркому вечернему освещению, надежной работе на которую нужно ходить по сухому асфальту в красивых высоких сапогах и элегантном пальто. Как её сюда занесло, это отдельная история, впрочем, как занесло, так и вынесло. А меня вот наоборот. У нас с ней всегда всё наоборот.

— Подумай еще раз, может все-таки со мной уедешь? — мама взялась рассматривать людей вокруг, как назло все надежно закутаны в тулупы и шубы. Пока я молчаливо ожидаю ее новых тревожных вопросов, опускаю глаза на свои короткие, когда-то вишневые сапоги, в том, другом, мире они мне нравились. Но здесь снег засыпается внутрь, подошва скользит по наледям, до весны бы дотянули.

— Ты папу увидишь, передай, что я в порядке, решила остаться, я справлюсь, — отворачиваюсь и впиваюсь глазами в окно, там снежные мягкие перекаты горных хребтов.

Мне действительно хорошо здесь, за четыре тысячи километров от прежней меня и моей совсем другой жизни. В горах, посреди совершенно незнакомого и откуда-то всё равно родного мира, я ощущаю себя дома. Будто заново родилась и теперь учусь не искать ничью поддержку и не плакать по любому поводу. Наверное, взрослею.

— Так ему и передам, что ты не собираешься возвращаться, будешь сидеть без копейки в сибирской глуши в холодном чужом доме, зато безумно самостоятельно. Ровно так и передам твоему отцу. Если он конечно, способен в принципе слышать кого-то кроме себя.

Дальние горы будто миражи в ледяном сверкающем воздухе. Снег под ногами рассыпчатый и голубой. Долго иду вдоль пустой дороги. Слышу, как гудит надо мной набирающий высоту самолет. Останавливаюсь и машу ему рукой.

В детстве я любила играть в «самолет». Качаешься на доске, то вверх, то вниз. Тот, кто оказывается наверху, кричит: «ты в болоте, я на самолете», и тут же доска с грохотом опускается. Помню, мама как-то шла вечером с работы, увидела меня на площадке у дома, все уже разошлись, я одна сидела на доске «в болоте», не с кем было «на самолет» подняться. Говорю ей, поиграй со мной. Она с удивлением спрашивает, а смысл какой в этой игре, у нас постоянно будет ничья, никто не выигрывает и не проигрывает, только меняются местами, это же скучно. И опять у меня всё наоборот.

О, машина притормозила, я ускоряю шаг.

— Тебе далёко?

— Здравствуйте, до своротка.

За рулем бородатый краснощекий дядька, рядом женщина в меховой шапке, пушистый высокий воротник почти закрывает её лицо. Она оборачивается, пристально оглядывает меня. Я уже знаю такой взгляд, сейчас начнутся расспросы, — «ты кого здесь делаешь?», а дальше настороженно — «сама-то чья будешь?».

— Маму провожала, она здесь в больнице работает, то есть уже не работает, вот уехала, улетела вернее, — да блин, кто меня просит оправдываться, но ведь нельзя в такую даль просто так, бесцельно.

— Ой Боже, лучше бы ты тоже уехала, тут тебе кого делать? Мы местные, коренные себе работу найти у себя дома не можем, в город едем, только нас там никто не ждет, а вы сюда наоборот, как так?  Всё развалилось, колхоз, скот под нож пустили, выживай, крутись, хорошо хоть родня повсюду. На что жить собралась, ладно ты пока без мозгов, но мать-то почто тебя здесь одну оставила?

— Да чего ты завелась, Кать, отстань уже от девки. Вон видная какая, поди разберется сама, не пропадет, мужа себе быстро тут сыщет, дело-то молодое, — бородатый дядька за рулем пытается разрядить обстановку.

— Какого мужа, Петя, а то ты не знаешь, какие нынче пошли мужья, — женщина шумно вздыхает и устало так, уже сама с собой глядя в окно, — ой, Боже, Боженьки, изжоги они какие-то, эти приезжие.

До меня не сразу доходит что это за изжоги такие. Похоже, она хотела сказать изгои. Сижу притихшая, даже нечего и возразить.

После своротка долго еще иду до деревни. Еще недавно после подобной беседы я уже бы слезы по щекам размазывала, да какое вам до меня дело, да сами вы изжоги. Но нет, понимаю, что побеспокоилась обо мне незнакомая женщина, по-матерински, как смогла.

На другой день сосед Антоха повел меня знакомится с наставником, Кирьяном Марковичем. Тебе, говорит, нужно нашу службу праздничную отстоять, но чужим туда нельзя, если только наставник сам разрешит. Так что нужно сперва познакомиться.  Пока идем, я Антохе объясняю, что далека от всего этого религиозного, но Антоха за своё, да ты не бойся, никто тебя не обидит, там хорошо, всяко лучше, чем одной на праздник в избушке сидеть.

Ладно, уговорил, не обидит, так не обидит. Дед Кирьян, кержацкий наставник, глядит на меня с высокого крыльца внимательно. Антоха меня уже просветил, что у староверов беспоповского согласия священства нет, только наставники, уважаемые люди, знающие.

— Здорово живешь, доча. А ты чья будешь?

— И вам здравия, Кирьян Маркович. Ничья.

Он как давай улыбаться, развеселился прямо, неужто ничья, да не бывает такого.  Женщины строго зашикали на меня, потом помогли повязать платок до самых бровей. Ладно, заходи. Не каждому выпадает так рождество встречать. Мамочки, где я и где староверы, скажи мне об этом месяц назад, я бы вообще ничего не поняла.  Решила бы, что наваждение.

Всю ночь простояла в молельном доме у самой двери. Свечи самодельные, шириной с ладонь, на полу в ряд. Иконы все без окладов, потемневшие, как ночь безлунная, даже смотреть в их сторону боязно. На одной разглядела тонкие скорбящие черты.  Матерь Божия и вокруг неё сияние. Мурашки разбегаются по спине, будто кто-то невидимый перебирает над моей макушкой молитвенную лестовку и произносит голосом Кирьяна Марковича чьи-то древние непонятные имена. Я кажется окончательно переместилась из конца века двадцатого в картину Сурикова про боярыню Морозову.

К утру закончилась молитвенная ночь, растворилась в робком январском свете.

— С праздничком, — бабушка в сером теплом платке, протягивает мне сокровище — баночку домашней сметаны. Прижимаю подарок. Охота реветь, но это потом, когда побреду в свою неуютную избушку. Смешное слово «избушка».

— Спасибо вам!

— Да почто спасибо говоришь, отвечай «спаси Бог». А ты чья, к кому приехала?

— Я не здешняя, да погостить просто.

— Нездешняя-то я вижу. Да ты поди Лукерьиной невестки ейной сестры доча. Ну, здорова будь.

По снегу тихонько зашелестели удаляющиеся шаги. Я ничего не поняла в головоломке родства, но реветь расхотелось. Сейчас бы разбежаться, прыгнуть и взлететь. Три действия, раз, два, три. Только никуда не улетать, а взглянуть сверху на всё происходящее и вернуться туда, где стою сейчас, рядом с пихтой и лиственницей.

После Рождества каждое утро всё внимательнее вглядываюсь в усыпанное прихотливыми морозными цветами и перьями окно. В этих узорах мне то образ Богородицы померещиться, то странные крючковатые буквы.

Хожу полоскать белье. Руки немеют, не слушаются.  Всё веселее закручивает река спирали ледяных водоворотов. Всё прозрачнее делаются дни и глубже ночи. Нефритовая вода в полынье. Лед вокруг ломкий, только шагни, затянет, унесет, будто проверяет, крепка ли у жизни моей нить, силен ли у смерти просвет.

— Доча, почто занесло тебя в наш околоток, никак в толк не возьму?  — ласково спрашивает Лукерья Евлампьевна, бабушка моего соседа Антохи. Я к ней, когда заглядываю, каждый раз изумленно застываю на пороге. Внутри такой мир, натоплено, начисто выбелено, стулья и стол голубой краской покрашены, коврики домотканые, половицы широченные, по узким окошкам герань и фиалки. Иконы в дальней комнате за вышитой занавеской темнеют огромными краями, прадедами принесенные. Словно вкопанные навечно столбы, держащие небеса с золотыми звездами.

Письмо от мамы пришло. Тропинка с почты сначала по мостику, потом через лес. Я часто останавливаюсь, конверт разглядываю, марки, печати, блёклую картинку на конверте, небрежно выведенные цифры индекса, мамин почерк. Не решаюсь на ходу открывать. Думаю, нет, не сейчас. Вот приду, переоденусь, поставлю варить картошку, достану банку капусты квашеной, которой меня Лукерья Евлампьевна угостила, устроюсь поудобнее, чай заварю с зизифорой. И вот тогда уже открою письмо.

Деревья — великаны и горы — вертикали. Стою рядом с ними с запрокинутой головой. Натянутые до неба стрелы елей медленно раскачиваются. Раскачиваюсь вместе с ними и я на огромных теплых материнских ладонях Земли. И медленно, очень медленно взлетаю.

Вот теперь и я на самолёте, мама. С тобой рядом.

Еще рассказ 

Маринна Яцышина

Фото на превью: Денис Гужва