Зима без церемоний заняла собой всё, куда упал её властный взгляд. Декабрь всё ближе подбирался к новому году, как та шустрая сорока на облепихе склевывая день за днём замерзшие ягоды. С простыми домашними делами Рада уже запросто справляется сама, хотя ещё пару месяцев назад она едва с кровати вставала. Ушибы после летнего падения заживают, а тут и Шура в дверь стучит, — «давай с нами новый год отмечать, мой Лёха завтра на кордон сгоняет, напарникам пообещал привезти кое-чего, так что утром тридцать первого дуй ко мне, салатов с тобой настрогаем, утку запечем, посидишь с нами как нормальный человек, встретим 1999, три девятки, сама же говорила, когда ещё такое будет».
Рада слушает в пол-уха, а сама думает, что вернуться в свой универ после каникул она не сможет, там всё будет напоминать об аварии, о Женьке, обо всём, что не сбылось и никогда уже не сбудется, страшно даже думать в ту сторону, не то что возвращаться. Любое малейшее напоминание отрывает от неё вживую по кусочку. Вон Шура про дальнюю метеостанцию что-то говорила, Раду с её неполным высшим туда без вопросов возьмут. Правда бабушку Танай при последней встрече ее убеждала, что нужно всё-таки взять себя в руки и доучиться, «почему боишься, не надо бояться, страху своему смотри в глаза, пускай он тебя испугается».
Для Рады две её бабушки как два противоположенных берега широкой реки, не услышать им друг друга, сколько не старайся. Алтайская бабушка Танай и Аполлинария Лукинична, из беспоповских староверов, да к тому с недавнего времени истовая молитвенница. Рада давно начала называть их по именам, с Танай они подруги, а Аполлинарию Лукиничну нарочито уважительно. У неё были свои основания, к примеру, та её вовсе по имени не называла, потому что нет и не может быть такого имени Рада, это только её непутевый зять догадался дочь свою так записать. «Мы к твоим молдаванским, а то и цыганским именам не привыкшие, ни в одной, Витенька, святой книге такого имени не встретишь».
Столько времени прошло, а Рада по-прежнему старается пореже к ней заглядывать, беседы у них не клеятся, а если Рада вспомнит ненароком про отца или про бабушку Танай, Аполлинария Лукинична мрачнеет и уходит поскорее на свои молитвы. «Ты вот что, отбивай по сорок земных поклонов и читай «да воскреснет Бог», глядишь отступит от тебя вся эта танайская то бишь шаманская напасть, а там и отца своего может вымолишь».
«Слушай, Шур, а может Лёха меня завтра до дедовской охотничьей избушки добросит, это как раз по пути, я давно хотела снова там оказаться, а?». «Да блин, Копылова, ты как обычно, куда тебя опять несет, тебе в этом году приключений не хватило, чудом жива осталась и опять, какая избушка, она давно развалилась». «С чего ей разваливаться, мой дед её рубил, ты забыла какой он был, когда у него что разваливалось?». «Ладно, хрен с тобой, это видать уже не лечится, спрошу у Лёхи», — Шура горестно хлопнула дверью. Сомнений не было, Лёха против не будет, ему какая разница, Рада начала собирать рюкзак и впервые за долгое время заулыбалась, вспомнив как Шура ей недавно заявила: «послушай меня, Копылова, жизнь из тебя дурь понемногу выбивает, но ты молодец, упёртая, знаешь места, где её снова себе добыть».
На следующий день утром Лёха залихватски тормознул у калитки Рады, «времени в обрез, садись, погнали». Снегоход новенький, резвый, заповедник приобрел для забросок на дальние кордоны, что говорить, транспорт будущего, хоть и шумный. Летишь почти как на крыльях между вытянутых к небу шпилей пихт и мягких как войлок заснеженных тропинок. Горы на морозе кажутся такими лёгкими, сиренево-голубыми и небо над ними звенит. Реки текут теперь всё медленнее, засыпая под долгие звездные сказки седого Хан-Алтая. Только притихшие кони весь день разрывают копытами снег в поисках сухой драгоценной травы.
Дедовская избушка хитро спряталась от лишних глаз в уютной ложбинке возле густого кедрача не особо далеко от кордона заповедника, да и до деревни если верхом дед часа за четыре добирался, а на снегоходе вон за час можно долететь. Рада не раз в этих местах бывала с дедом, орешничать помогала, корни, ягоды собирала. Он не сильно разговорчивый был, а когда болезнь начала его доканывать, то вовсе всех сторонился, да и Рада стала старше, другие заботы появились, интересы. Она долго не могла в себя прийти, когда узнала, что дед на себя руки наложил. Хотя Лукинична всем твердила, что греха самоубийства на ее муже нет, что это всё проклятые корнекопы, их бич бригада золотой корень поблизости копала, они ввалились спирт искать в его избушку, а дед их погнал, они его и придушили, а потом на ветку неподалеку от избушки повесили, вроде как он сам себя.
Рада в эту версию не верила, у деда ружье всегда при себе было, он бы их пристрелил при любом приближении. Наполовину кержак, наполовину алтаец, сам говорил, что в нём кипит ядрёная смесь, боевая, по молодости войну минером прошёл, вернулся с осколками и без левой кисти, но приспособился, всё по хозяйству самостоятельно и лучше всех делал, он бы еще жил, если бы не проклятый рак, а лечиться дед не умел, от докторов, больниц от всего этого убегал в горы, да подальше.
«У того бугра тебя высажу, дотопаешь дальше сама, тут недалеко, вон крыша уже видна. Точно на кордон со мной не поедешь? В смысле кого ты там не видела? Да ты там всех знаешь, мы с мужиками за праздник малёк пропустим и спать, так-то они на работе, а мне завтра еще крюк делать тебя забирать, да и Шурочка моя, ты же знаешь, велела чтобы до курантов я уже за столом с ней сидел. Ладно, короче, смотри сама, бывай, завтра в одиннадцать утра жди меня здесь тогда». Не хочет Лёха в ложбину где избушка заезжать, боится, что снегоход встрянет в сугроб, потом откапываться два часа. Раду окатило бодрым ветерком и Лёха умчался на свой кордон. Снег благо не сильно глубокий, местами едва выше колена, идти не сложно, до избушки почти допрыгала, а вот потом резко не по себе стало и даже пожалела, что не поехала с Лехой.
Сруб за последние годы потемнел, но крепкий ещё, да и крыша не просела, дверь рассохлась, висит на честном слове, но это всё ладно, главное невредима печка, как дед вообще её сюда запёр, самодельная буржуйка, обложенная крупными голышами. Рада вытащила свой походный топорик и пошла за дровами. Тревожные мысли потихоньку отступают, через полтора часа из дырявой трубы уже уютно заплетается синеватый дымок, громко трещат смолистые ветки, дров хватит и на всю ночь и на утро останется.
Смеркается быстро. Смородиново-хвойный аромат сменяет наконец затхлый нежилой запах, полы начисто выметены, на столе новая скатёрка, везде всё прибрано, на окошке натянута новая цветастая клеенка вместо грязного лопнувшего целлофана, ковшик уже в третий раз закипает, термос, кружка, пряники, остаётся расстелить спальник, кинуть в кипящую воду пельмени и уф, можно наконец расслабится. Нет, еще сходить за новой охапкой, чтобы по темноте не шариться.
Завьюжило, о звездном небе можно сегодня забыть, ну да ладно, пурга, так пурга, лишь бы дверь не вышибло, ну вроде подбила всё как следует, крючок нормально закрепила, удержит поди одну-то ночь. Снова стало не по себе. Хочется о хорошем, о добром, деда помянуть, про Женьку подумать, как дальше жить, а вместо этого зачем-то вспоминается, что Лёха про волков что-то говорил, мол возле их кордона недавно стая рыскала. Рада залезает в спальник, порывы ветра дёргают дверь, пурга лютует, задувает во все щели, воет, аж дрова в печке искрятся.
Заснуть не получается, но и думать ни о чём не выходит, как будто застыло всё внутри, замерло в напряжении, да ещё эта свеча шипит, плавится, норовит погаснуть. На часах только девять, а полное ощущение, что глубокая ночь, завтра по своим следам на бугор будет не подняться, заметёт всё за эту ночь, ладно выберемся, лишь бы Лёха нигде не встрял.
Пурга стихает на мгновение и так тихо-тихо делается, до звона в ушах. И сразу резкий порыв ветра, на окошке вздыбливается цветастая клеёнка, надо встать и прибить ее покрепче, не то совсем вырвет. Рада вылезает из спальника и тут отчетливо слышит приближающиеся к её избушке шаги, такой глубокий скрип по притоптанному недавно снегу не спутаешь ни с чем. Она застывает в неестественной позе и превращается в слух. Шаги приблизившись к двери замирают и теперь только пурга и старые тесины разделяют Раду от того, кто за дверью.
Кровь приливает к голове, делается нестерпимо жарко, трудно шевельнуться, хочется крикнуть и проснуться как после дурного сна или заставить себя сделать три шага чтобы распахнуть дверь, нет, невозможно, проще крикнуть и неожиданно услышать, как поменялся собственный голос, сделался слабым и хриплым. «Дед, это я здесь, дед, уходи, возвращайся к себе». Никаких звуков в ответ, лишь краткий скрип продлевает ощущение чьего-то присутствия. Пурга всё усиливается и наконец вырывает ржавый гвоздь из дверного косяка, крючок падает, и старая дверь коряво распахивается. И тут Рада отчетливо, будто включилось откуда-то радио слышит тихий монотонный голос Аполлинарии Лукиничны, — «яко исчезает дым, да исчезнут, яко тает воск от лица огня…».
Рада с трудом поднимает глаза на дверь, раскрытую словно пасть в бесконечную молчаливость, а там беззвездная ночь молчит ей в ответ и тут же в избушку врывается бешеный и вихрастый клок пурги. В одно мгновение Рада подскакивает, хватает топорик и метко всаживает на место старый гвоздь, захлопывает дверь и с диким азартом ломая сухие шершавые ветки лиственницы подбрасывает их в печку. После этого броска она успокаивается, садится на лавку и обхватив колени медленно качается под треск и урчание огня, а потом зарывается в свой самодельный пухлый спальник, «смотри страху прямо в глаза», проносится где-то над головой голос Танай, и Рада мирно заныривает в сон.
Ночью к ней впервые за долгое время в сон пришла бабушка Танай. Необычная такая, молодая, нарядная. Протянула большую деревянную маску, волчью, повела за собой, так легко, почти танцуя. Пошли кругами, замелькали знакомые лица, дед, отец, Женька, мать, сестра, Аполлинария Лукинична. И так хорошо среди них, так мирно, что хочется плакать, будто встретились они все вместе ей в последний раз. Потом Танай выхватила маску и бросила её в костер со словами: «зачем плачешь, иди умойся, придёт твой праздник».
Отмечать новый год к Шуре Рада не пошла, слегла с температурой, застыла основательно на обратном пути, сначала пока утром от избушки на бугор по сугробам пробиралась вся взмокла, потом Лёху ждала, пурга за ночь не стихла, весь обратный путь хлестала по щекам.
«Можно с тобой посижу, новый год ведь, да помню конечно, ты такое не празднуешь, а я в дедовой избушке в горах ночевала, да нормально, пурга только лютовала. Бабуль, давай с тобой помолюсь, да не плачь ты, хорошо всё, как там ты говорила, — да воскреснет Бог и да расточатся врази его…».
Еще история
Марианна Яцышина
На превью фото: Павел Филатов
